Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Олди

— Выпей. Все, до дна.

Теплый край чаши ткнулся в губы.

— По-хорошему, тебе следовало бы уснуть прямо здесь. А я бы позже истолковал твой сон. Бог в снах являет свою волю…

— Не надо!

Идея вещих снов разонравилась Амфитриону навсегда.

— Вот и я решил, что не надо. Если я усыплю тебя, твой бдительный страж прибьет меня, не смущаясь святостью места. Он из тех, кто сперва кусает, а потом думает. Ладно, обойдемся. К вечеру будешь здоров. Знаки смоешь утром.

И Меламп принялся буднично складывать сумку.

— Благодарю тебя, целитель!

Напыщенность слов смутила мальчика, и он закашлялся.

— Идем, герой, — рассмеялся Меламп. — Завтра сходи в баню. Кривой Гелен содержит отличные бани! А какая там парилка… Хочешь, я сам отведу тебя? В полдень?

— Хочу!

После ломоты тело казалось пустым. Не тело — амфора, из которой вылили все вино. В голове тоже царила веселая пустота. Какой там вечер! Он уже здоров! А ноги у Мелампа черные-черные. Как в смоле измазался.

Мальчик не удержался — хихикнул.

— Смешно? — целитель придержал шаг. — Тогда я тоже посмеюсь. Я Меламп, а твоего сына назовут Мелампигом. Не Черноногий, а Чернозадый. Это еще смешнее, правда? Твое же собственное имя… Ты и впрямь будешь иметь два выхода[51] из многих тупиков. Правда, ни один из них тебе не понравится.

3

— Видел? — заговорщицки прошипел Кефал на ухо спарту.

Оба спрятались в тени ближайшего портика. Трухлявое дерево колонн изъели жучки и оплел вездесущий плющ. Доски эпистелиона[52] рассохлись и растрескались. Стрелы солнечных лучей пробивали их насквозь. В резных капителях колонн, отчаянно чирикая, ссорились воробьи. Вниз сыпался мелкий мусор.

— Что?

В голосе Эхиона маслом по волнам растекалось безразличие.

— У Мелампа — тень! Не в ту сторону.

— Это не тень, — пожал плечами Эхион. — Это хвост.

— Хвост?! — на зрение юноша не жаловался. — Не вижу никакого хвоста!

— Ты и не должен видеть.

— А ты?

— Я — спарт. Меламп — нашего племени.

— Какого это — вашего?

— Змеиного.

— Но ты же человек?

— Следи за его походкой, — ушел от ответа Эхион.

В скользящем шаге Мелампа и впрямь чудилась змеиная повадка. Кефал уже видел такую походку, причем недавно… Юноша огляделся. Раб-педагогос, седалищем почуяв момент, увлек Тритона в сторону — и теперь превращал тирренца в записного мудреца. Тритон слушал, раскрыв рот. «Вовремя, — подумал Кефал. — При них спарт не стал бы откровенничать. Вот я — другое дело…»

— Это не тайна, — разрушил Эхион его претензии на избранность. — Многие знают, просто помалкивают. Ты в Афинах был? Басилея Эрехтея видел?

— Это мой тесть! — фыркнул Кефал. — Я на его дочери женюсь!

— Ну и как он ходит, твой тесть?

Так вот кто вспомнился Кефалу при виде Мелампа! Знакомая плавность движений, и ростом Эрехтей кажется то выше, то ниже… Верно истолковав молчание юноши, спарт подлил масла в огонь:

— Ты тень его видел?

На тень будущего тестя Кефал, признаться, внимания не обратил.

— Он никому не позволяет на нее наступать, — разъяснил спарт. — Как и его дед Эрихтоний. Я бы на их месте тоже не позволял.

— У них хвосты?!

— Правители Афин — из змееногих. У старого Эрихтония хвост все видели, да он и не скрывал. Нас еще по именам узнают[53]…

— А невеста моя? Боги, сжальтесь!

Представился кромешный ужас. Кефал с молодой женой на брачном ложе, гасит светильник, обнимает Прокриду… Он держит в объятиях гибкое скользкое тело. Вместо бархатистой кожи под пальцами — холодная чешуя. Змеиные кольца оплетают юношу, сжимаясь; раздвоенный язык щекочет губы, скользит внутрь, проникая глубже…

— Ты не любишь змей? Дурачок! Из змей — самые лучшие жены!

— Врешь!

— Стройные, хладнокровные; никогда не ревнуют…

Орали под крышей воробьи, заглушая бормотание педагогоса. Тени домов скальными уступами громоздились по краю площади. Ослепительной белизной сиял храм Пеона. Все было, как раньше — и в то же время иначе. Мир сдвинулся с места и замер в нерешительности. Качнуться обратно? Двинуться дальше?! Практичная натура Кефала восставала против нового знания. Юноша уставился на Эхиона. Ноги спарта — жилистые, загорелые до цвета темной бронзы. Тень спарта — обычная тень. И падает, куда положено…

— Что ты высматриваешь?

— Твой хвост.

— У меня нет хвоста.

— Но ты сам сказал…

— Что?

— Что ты из змеиного племени!

— Я — спарт. Клык Ареева Змея. Бей!

Эхион выставил перед собой ладонь. «Зачем?» — хотел спросить Кефал, но вместо этого ударил. И завопил от боли в костяшках пальцев, ссаженных до крови. Словно он бил не по ладони, а по твердой кости.

Эхион пожал плечами:

— Говорю ж, зуб я. Откуда у зуба хвост?

4

— Я его не знаю, — сказал Персей. — Чего он хочет?

— Два города, — ответил Анаксагор, ванакт Аргоса.

— Зачем ему два города?

— Себе и брату.

— У него есть брат?

— Есть. Мне доносят, что вся деловая сметка досталась старшему. Младшему не хватило. Вот старший и заботится. Если удачный город, правитель может быть дураком.

— Похвальные чувства. В наше время братья норовят отгрызть у тебя яйца…

— Я ему отказал. И в первый раз, и сейчас.

— Он уже приходил к тебе?

— Да.

— Что он хотел?

— Город.

— Один?

— Тогда — один. Теперь хочет два.

Они сидели в ваннах — Тиринф и Аргос, герой и политик. Ванны, медную и терракотовую, разделяла решетка: лозы, гроздья, плющ. Иной усмотрел бы в этом намек, но Анаксагор, троюродный брат Персея, любил красивые вещи. Воды в ваннах не было. Мужчины лоснились от пота — каменный очаг раскалили заранее. Когда дым вышел, отверстие в своде потолка закупорили рабы, спустив крышку на бронзовых цепях. Сплетники злословили, что аргосский правитель изнежен, как феак[54] — моется каждый день, и даже теплой водой. Но сплетничали шепотом — правитель был мстителен, как Аполлон.

— Как его зовут?

— Меламп, сын Амифаона.

— И он берется излечить целую ватагу менад?

— Тех, кто выживет после лечения.

— Разумная оговорка. Так и я возьмусь лечить. Правда, вряд ли кто выживет.

— Вот и я усомнился.

— Сколько живых он обещал тебе? Двоих? Пятерых?

— Две трети от ватаги.

— Это совсем другой разговор.

— Уверен, он врет.

— Меламп… Он из Фессалии?

— Да. Сейчас живет в Пилосе. Врачует и прорицает.

— Почему ты не послал гонца ко мне в Тиринф? В Аргосе — эпидемия безумств, а ты молчишь…

— Истребить их никогда не поздно. Во всяком случае, так я думал раньше. Бывало, что женщины возвращались. Я надеялся…

— Кто-то из твоей семьи?

— Дочери. Все трое.

— Меламп… Это он похоронил змею?

— Да. Дети забили гадюку камнями. Меламп похоронил змею под алтарем Реи, Матери Богов, и выкормил сирот-змеенышей. В благодарность те облизали ему уши. Теперь Меламп понимает язык зверей и птиц.

— Больше они ему ничего не облизали?

Анаксагор смеялся долго, со вкусом. Когда банщик вылил ему на голову шайку холодной воды, ванакт простонал: «Еще!». На теле Персея не дрогнул ни один мускул — с равным успехом водой могли окатить статую. Банщик стал натирать Анаксагора душистой пастой. Помощник банщика трудился над Убийцей Горгоны, вместо пасты взяв мыло из золы и козьего жира. Здесь знали, что Персей не терпит благовоний.

— Где бродят вакханки?

— Северней, в горах. Они заняли перевалы, включая Трет. Буйствуют, нападают на путников. К ним прибиваются сатиры и кентавры. Дороги стали опасны, Персей. Телеги не идут мимо Немеи; пешие боятся обогнуть подножие Апесанта.

— Апесант? Вернувшись с запада, я принес там жертву моему отцу.

— Сейчас там восхваляют Косматого. Микены, где сидит твой сын, уже страдают от недостатка продовольствия. Скоро начнется голод.

— И ты отказал Мелампу?

— Убей вакханок, и нам не придется дарить земли чужаку.

— Там твои дочери.

— Я уже похоронил их в сердце моем.

Банщик с помощником взялись за скребницы. Мужчины в ваннах молчали. Ни слова не было сказано, пока их терли мочалками из стружек, обливали водой и умащали елеем. Лишь в соседней комнате, глядя, как банщик надевает на господина хитон, Персей произнес:

— Мы давно знакомы, Анаксагор. Ты — сын моего дяди.

— Да, — кивнул Анаксагор.

— Моего лучшего друга, если у такого, как я, могут быть друзья. У меня нет причин не доверять тебе. Если бы когда-нибудь…

— Знаю. Ты бы взял Аргос штурмом, а меня зарезал бы на пороге моего дома.